К очередному юбилею христианизации Руси

Страна готовится к пышному юбилею – 1025-летию крещения Руси. Решив уточнить, что, собственно, собираются праздновать наши православные соотечественники, я обратился к книге академика АН СССР и РАН Бориса Александровича Рыбакова «Язычество древней Руси».

В 980 г., на второй год после убийства Ярополка и утверждения Владимира в Киеве, на Руси прошла религиозная реформа. Центральное место в культе было отведено богу грома и войны Перуну – покровителю князей и дружинников. Языческий пантеон из шести божеств, во главе с Перуном, был воплощён в шести деревянных идолах, установленных y теремного великокняжеского дворца, на обломках предположительно действовавшего при Ярополке христианского храма. Здесь были бог солнца Хорс, бог дневного света Дажьбог, небесный Стрибог, охранитель посевов Семаргл и богиня плодородия Макошь. В княжеский пантеон не попали Велес, Род, Ящер, Лада и Леля – языческие божества природы и хозяйственного благополучия, народное поклонение которым христианской церкви приходилось терпеть ещё сотни лет после описываемых событий. Мало того, в Великом Новгороде, втором по значению городе тогдашней Руси, святилище Перуна оказалось построено на месте разорённого святилища бога Рода. Утверждением «нового язычества» в Новгороде руководил дядя Владимира, жрец и «богатырь» Добрыня. К этому имени мы очень скоро вернёмся.

Среди персонажей княжеского пантеона академик Рыбаков усматривал соответствие персонажам христианской «святой троицы», частично объясняя этим его неполноту. Это сопоставление выглядит так:

Бог-отец, творец мира – Стрибог, он же Сварог, небесное божество.

Бог-сын, Иисус Христос – Дажьбог, сын небесного бога Сварога (ему придан Хорс, бог солнечного диска).

Святой дух – Семаргл, крылатое фантастическое животное.

Богородица Мария – богиня плодородия Макошь.

Перун не имеет христианской «пары», видимо, потому, что олицетворяет княжескую власть, стоящую выше всех религиозных культов. Остальные языческие персонажи как бы противостоят христианским, заменяя их. Такое соответствие можно интерпретировать как отражение конкуренции двух религий в высших слоях древнерусского общества. Верно это наблюдение или нет, но экспансия христианства, подстёгиваемая амбициями православной Византийской империи, была весьма ощутима на Руси. Возможно был крещён современник Рюрика киевский князь Аскольд. Достоверно известно, что была крещена Ольга. Симпатизировал христианам главный конкурент Владимира, его брат Ярополк. Очевидно, варяжская княжеская и дружинная верхушка, растеряв собственные корни, и не сроднившись с местной славянской культурой, легче склонялась к христианству, чем местное боярство и простонародье. Если не считать известную историю о выборе веры легендой, перед нами предстанет образ Владимира, как безбожного прагматика, не верящего лично ни во что, и хладнокровно выбирающего для себя красивый и необременительный антураж, а для народа – крепкую духовную уздечку.

Конечно, выбор веры в то время был, как сказали бы теперь, геополитическим выбором. К 988 г. у границ страны успел оформиться христианский «интернационал» – православные Византия и Болгария, католическая Польша. Крещёный князь мог вернее рассчитывать на поддержку соседей во внешней и внутренней политической борьбе. Не могла не привлечь князя и жёсткая церковная иерархия, какой не было в язычестве. Теперь духовную жизнь страны можно было подчинить единому центру, находящемуся под рукой у князя. При этом вся русская церковь формировалась в подчинении Константинопольскому патриархату, и до 1448 г. её митрополиты назначались из-за рубежа. За это время русичи занимали этот пост только дважды.

Можно говорить, что отношения с соседями и централизация государства требовали стирания локальных различий, христианской «глобализации» духовной жизни Руси. По этому пути, раньше или позже, были вынуждены пойти все европейские страны. Для нас важно как раз понимание того, что только политика, а никакая не вера, определяла поступки «равноапостольного» князя. Средневековым правителям, как и нынешним, было чуждо нравственное чувство, была незнакома вера в подвластный народ. Интересы династии стояли выше не только культурной самобытности, но и жизненных интересов подданных – недаром отец Владимира, Святослав, мечтал перенести столицу на Дунай, а из Руси получать мёд и рабов на продажу.

Крещение Руси неразрывно связано с династическим браком Владимира и Анны, сестры византийского императора Василия II. Для Владимира, незаконнорожденного «робичича», брачный союз с византийской императорской семьёй имел неоценимое значение, как символ личного политического успеха, а возможно и как гарантия прав своих потомков на престол. В 988 г. Владимир захватывает византийский город Корсунь (он же Херсонес, ныне в черте Севастополя), и, угрожая походом на Константинополь, требует прислать к нему Анну, которую никогда до того не видел. Василий вынужден согласиться, в обмен на крещение Владимира, и военную помощь Руси против мятежника Фоки. Сама Анна восприняла отправку в «варварскую» страну без энтузиазма, с вошедшими в летопись словами: «Иду, как в полон, лучше бы мне здесь умереть». По прибытии невесты в Корсунь Владимир крестится, женится, и едет в Киев громить старую веру. Кстати, после крещения Владимиром были «отпущены» (брошены?) до 800 наложниц, содержавшихся им для своих утех в трёх огромных гаремах под Киевом. Среди «отпущенных» была и Рогнеда – дочь Полоцкого князя, претерпевшая прежде от Владимира публичный позор, истребление семьи, и насильственный брак. Такой была «любовь» князя-крестителя.

В своей столице новобрачный князь «повеле кумиры испроврещи, а другия огневи предати». Деревянного Перуна повалили и потащили к реке. «Вверженный же оный болван в Днепр поплынул вниз; о неверии людье, идуще брегом, плакаху и зваху, глоголюще: «Выдыбай, наш господару боже, выдыбай (выплывай)». Те 8 лет, что идол простоял в городе, простые люди воспринимали его всерьёз, чего не скажешь о поставившем его князе. Как неслыханное святотатство должны были воспринять киевляне и надругательство над другими идолами пантеона, отражавшими персонажи, более чем Перун близкие простонародью. Неудивительно, что среди перенятых от придворных поэтов былин народ не сохранил восторженных описаний этого «подвига».

В Новгороде, где христианизацию взялся проводить уже знакомый нам дядя Владимира Добрыня, разорение капищ встретило масштабное вооружённое сопротивление. Вот сохранившийся в труде одного из первых русских историков В. Н. Татищева отрывок из утерянной Иоакимовской летописи (повествование ведётся летописцем от первого лица): «В Новеграде людие, уведавше еже Добрыня идет крестити я, учиниша вече и закляшася вси – не пустити во град и не дати идолы опровергнут. И егда приидохом, они, разметавше мост великий, изыдоша со оружием. И аще Добрыня прещением и лагодными словы увещевая их, обаче они ни слышати хотяху. И вывезше 2 порока (метательных орудия) великие со множеством камения, поставиша на мосту, яко на сущие враги своя. Высший же над жрецы славян Богомил, сладкоречия ради наречен Соловей, велъми претя люду покоритися. Мы же стояхом на Торговой стороне, ходихом по торжищам и улицам, учахом люди, елико можахом… И тако пребыхом два дни, неколико сот крестя. Тогда тысецкий новгородский Угоняй, ездя всюду, вопил: «Лучше нам помрети, неже боги наша дати на поругание!» Народ же оноя страны (левый берег Волхова, где был Детинец), рассвирепев, дом Добрынин разориша, имение разграбиша, жену и неких сродник его избиша… (военачальник Добрыни Путята переправился через Волхов) выше града и вошел во град… Людие же страны оные, услышавше сие, собрашася до 5000 оступиша Путяту и бысть междо ими сеча зла. Неки шедше церковь Преображения господня разметаша и домы христиан грабляху… (Добрыня победил язычников) и а бие идолы сокруши – деревяннии сожгоша, а каменнии изломав, в реку вергоша; и бысть нечестивым печаль велика. Мужи и жены, видивше тое, с воплем великим и слезами просяще за ня, яко за сущие их боги».

Несмотря на численность восставших, профессиональной дружиной сопротивление было подавлено. Добрыня, неведомым истории образом вдруг ставший ревностным христианином, «требища разори и Перуна посече и повеле въврещи в Волхов. И повязавше ужи, влечахуть и по калу, биюще жезлием и пихающе». Логично предположить и последовавшие репрессии против активных сторонников язычества, о которых летописи умалчивают. Во всяком случае, христианство в первые столетия после крещения довлело над нашим народом отнюдь не в согласии с его волей: в 1060-1070-е годы упоминаются действия языческих волхвов в Ярославле, на Белоозере и в Киеве. В Киеве в 1068 г. был убит новгородский епископ Стефан – «свои его холопи удавиша». В Новгороде около 1071 г. появился волхв: «творяся акы бог». Здесь тоже собирались убить епископа, и «людие вси идоша за волъхва».

Практическая, не богословская версия христианства так и осталась до наших дней по сути формой язычества, со своими божками-«заступниками» народных промыслов, «святыми» источниками, магическим пониманием молитв и обрядов. Имена святых стали на место имён языческих божеств: Илья – громовержца Перуна, Власий – Велеса, Параскева – Макоши. В своих трудах Борис Рыбаков прослеживает преемственность культовых мест и дней поклонения этим «святым» от языческих капищ и празднеств. Такой компромисс местами оказывался необходим христианским миссионерам для смягчения протестных настроений. В самой церковной среде отношение к языческим пережиткам «народного православия» крайне неоднозначно. Насильственное навязывание христианства языческой Руси, как и другим народам, привело к растворению его собственной сущности в местечковых культах и отраслевых суевериях.

Христиане никогда не стеснялись железной рукой гнать «христово стадо» к светлому загробному будущему. Так, уже в XIX веке, борясь с языческими традициями марийцев, православная церковь организовала варварское уничтожение общенародных марийских святынь – Чумбылатова камня и священной берёзы. Так стоит ли пенять советской власти на её перегибы в борьбе с духовным игом православия? И не будет ли правильнее, возвращаясь к трагическому 988-му году, обратить внимание благодарных потомков не на циника-князя, не на его подельников в кольчугах и в рясах, а на тех, кто в меру своих сил и своего понимания встал тогда на защиту традиций и святынь своего народа?

Конечно, оставляя в прошлом христианство, нет смысла говорить о возвращении к язычеству. Немного смешно смотрятся работники офисов и веб-студий, приходящие по-язычески справлять Купала – праздник летнего солнцестояния, неразрывно связанный с циклом сельскохозяйственных работ и погодными нуждами земледельца. Зиму и лето эти люди проводят за компьютерными мониторами – это их хлеб. У них нет кровных интересов, которые одушевили бы празднество. Спросите любого из них, верит ли он всерьёз в существование богов, символы которых на себе носит? Насколько полезно знание о наших глубоких культурных корнях, настолько бессмысленны игры в их «возрождение». Эта попытка скрыться от современности – бегство от нищеты постмодерна, безыдейной, упаднической культуры, потерявшей и правду, и мечту. Но никакие маскарады традиционалистов не вернут подлинность духовной жизни народа – только напряжённый интеллектуальный и нравственный поиск даёт на это надежду. Современный «выбор веры» между мифами Руси и мифами Палестины скрывает за собой ту же пустоту, что и выбор веры Владимиром. По-настоящему верить в миф может только тот, кто не знает, что это миф, кто с детства не знал ничего, кроме него. Наше общество давно уже прошло эту стадию. Для нас вера в миф – это абсурдное расщепление человека, пытающегося знать одно, а верить в другое. Нам нужен не миф, а правда, чтобы поверить в неё.

Константин Бояршин